— Оленька! Навестила маму? — раздался сверху голос с балкона.
Ольга подняла голову. Над ней, опершись на перила, стояла Нина Семёновна — соседка, помнившая её ещё косичкой.
— Да, заглянула. Как ваши дела? — вежливо улыбнулась Оля.
— Живём, родная. Но ты поговори с ней, а? Совсем твоя мать с катушек съехала после того, как с мужем разошлась.
Ольга сжала плечи. Неприятно, когда чужие люди лезут в твою семью с советами, да ещё и осуждающе качают головой.
— Сегодня на рассвете глянула в окно — а она из такси выходит! Шесть утра, а она — вся в макияже, волосы ветром растрёпаны, на шпильках. И, прости Господи, явно под мухой. В её-то годы! Весь подъезд шепчется. И зачем ей развод? Сергей хоть и напортачил, но мужик работящий. В пятьдесят лет семьи не рушат!
Ольга промолчала. Стиснула зубы и пошла вверх по ступенькам.
Полгода назад её мать, Валентина Петровна, подала на развод. Отец изменил. Шоком была даже не измена, а то, что мать не простила. Прожили двадцать пять лет. Пережили трудности, не расставались. И вдруг — чемодан, заявление, печать в паспорте.
Но больше Олю потрясло то, что началось после. Вместо чёрного платка — салон красоты. Вместо растянутых свитеров — облегающие платья. Вместо вечеров у телевизора — рестораны, танцы, путешествия, фото в соцсетях с бокалом шампанского и ослепительной улыбкой.
Оле было неловко. Сколько её свадьба, встречи с роднёй жениха. Как объяснить, что мать может явиться в коротком платье и с розовой прядью в волосах?
Она открыла дверь своим ключом. В квартире пахло духами, кофе и чем-то восточным. Мать вышла с кухни — в шелковом халате, с яркими губами и новой стрижкой. Она выглядела… счастливой. И это бесило.
— Дочка! — заулыбалась Валентина. — Вот не ждала! Проходи, я как раз ватрушки испекла.
— Мам, нам надо поговорить.
— Опять?
— Нина Семёновна сказала, что ты утром домой вернулась. На такси. И, мягко говоря, не совсем трезвая.
— Ой, ну сколько можно! Ну погуляла я. Ну задержалась. Теперь мне в бабушкин сарафан облачаться?
— Мам, тебе пятьдесят три.
— И что? Гроб заказывать?
Оля вцепилась в край стола.
— Тебе не кажется, что ты ведёшь себя… несерьёзно?
Валентина молча поставила на стол чашки, налила чай.
— Я не вафельное полотенце, чтобы всем нравиться. Да, мне не двадцать. Но я дышу. У меня есть мечты. И я устала быть только матерью, женой, кухаркой. Теперь я — просто женщина.
— Но ты же моя мать! — вырвалось у Оли. — А ведёшь себя как студентка! Что я скажу родне Димки? Как объяснить, что моя мать шатается по клубам?
— Не объясняй. Не зови меня на свадьбу, если стыдно. Но я не буду извиняться за то, что живу.
Оля закрыла лицо руками.
— Раньше ты была другой… тихой, домашней. А теперь будто с цепи сорвалась.
— А ты не задумывалась, что раньше я просто существовала? Ради вас. Ради семьи. А теперь хочу жить для себя. Моё время не резиновое. Я хочу чувствовать, смеяться, танцевать. Кому не нравится — пусть попробуют прожить мою жизнь.
Они молча пили чай. В горле у Оли стоял ком.
Вечером она рассказала всё Диме. Тот выслушал, усмехнулся.
— А мне твоя мать нравится. Не расплакалась, не закрылась в четырёх стенах. Ожила. Имеет право. Ты просто не привыкла видеть её не в роли домработницы.
— Может, ты прав…
Через неделю Оля сама позвонила матери.
— Мам, привет. Нашла кафе с джазом. Сходим?
— Ты? Со мной? — Валентина засмеялась.
— Да. Хочу понять тебя.
— Тогда не сердись, если вернёмся на рассвете.
— Только без переборов, договорились?
— Договорились. И… спасибо, дочка.
В ту ночь они хохотали до слёз, пели песни под гитару, ели тирамису в пять утра. Оля впервые увидела в матери не только родителя — а женщину. Ту, которая столько лет жила для других, а теперь — наконец — для себя.