Вот как это было, много лет назад.
Матушка выставила меня из дому, когда мне едва стукнуло восемнадцать. А теперь вот пришла, униженно просит помощи. И до сих пор не знаю — любила ли она меня хоть когда-нибудь.
Мне было шестнадцать, когда мать привела в дом нового мужчину. С отцом они разошлись давно, и я ещё наивно верила, что, может, всё образуется. Но с появлением Виктора стало только хуже. Он не бил — нет. Просто ясно дал понять, что я тут лишняя. В его глазах я была не дочь его женщины, а чужая девка, мешавшая ему строить «новое счастье».
Год спустя мать родила от него сына — моего младшего брата Мишку. Я привязалась к нему всей душой. Кормила, качала, на руках носила. Мать же вышла из декрета раньше срока — боялась, что место займут. А мне просто бросили:
— С университетом погоди. С Мишкой сидеть надо. Кому, как не тебе?
Я промолчала. Уже тогда чувствовала себя в этом доме незваной гостьей. Но с той минуты меня просто перестали считать за человека. Не просили — приказывали.
Виктор орал по любому поводу. Не убрала, забыла постирать, опоздала с кормлением — всё было поводом для скандала. В тот вечер он пришёл раньше обычного и застал гору немытой посуды. Я не успела — у Мишки снова жар. Но его это не волновало. Он затопал, дверью хлопал, кричал, что я «дармоедка» и «нахлебница», что на его шее вишу.
Когда мать вернулась, я ждала, что хоть она заступится. Но она встала рядом с ним. Глядя в пол, бросила:
— Не хочешь жить по правилам — собирай вещи. Больше тебе здесь делать нечего. Хватит на шее сидеть.
Ушла я в тот же вечер. Спасибо бабке — приютила. Я ночами ревела у неё на плече, подушку в зубах стискивала. Мать не звонила. Ни разу. Не спросила, как я. Не узнала, жива ли. Даже когда бабка слегла и мы с ней едва концы сводили, помощи не дождались. Вытягивали вдвоём.
К восемнадцати годам я уже подрабатывала официанткой в забегаловке. По вечерам училась на заочке. Жили скудно: бабкина пенсия уходила на таблетки да на квартплату. Я тянула остальное. Позже стало легче — зарплата выросла, учёбу закончила, и хоть какая-то копейка появилась.
Когда бабки не стало, я осталась в её квартире. Она переписала её на меня. Думала, мать хоть тогда объявится — если не из жалости, то из-за жилья. Но нет. Словно меня и не существовало.
В двадцать четыре встретила Сережу. Он стал моей опорой, настоящим мужем. Сыграли свадьбу, родились две славные девочки — Маринка и Татьянка. Впервые поняла, что такое настоящая семья — без криков, без страха, без вечных упрёков. Жили душа в душу десять лет. А потом в дверь постучали.
Открыла. На пороге стояла она. Моя мать.
— Здравствуй, дочка… Помоги. Мне некуда деться. Виктор ушёл. Мишка… связался с плохой компанией. Осталась одна. Пенсии не хватает. Помоги, прошу…
Она не попросила прощения. Ни слова. Ни «прости», ни «жаль». Только жалобы. Только «тяжело». Только «помоги». Ни «как ты жила», ни «прости, что бросила». Лишь усталый, требовательный взгляд.
Я смотрела на неё и сжимала кулаки. В груди клокотало всё, что копилось годами. Ответила жёстко:
— А ты хоть раз спросила, как мы с бабкой выживали? Язык не отсох позвонить? Когда я ночами рыдала, училась, на трёх работах горбатилась — ты хоть раз подумала, как нам было? А теперь пришла — будто так и надо?
Она побледнела. Сжала потрёпанную сумку и холодно бросила:
— Не хочешь помогать — пойду в суд. По закону ты обязана содержать родителей.
Я захлопнула дверь перед её носом. И прошептала:
— Валяй. Я тебе не дочь. А ты мне — не мать.
Потом долго плакала. Сережа обнимал, гладил по голове. Девочки испуганно жались в углу, не понимая, что случилось. Я сидела на диване и, кажется, впервые за все годы позволила себе эту боль. Вспомнила всё: холод, голод, одиночество.
Позже, когда успокоилась, задумалась. Может, перегнула? Всё-таки она мать. Растила меня до семнадцати. Пусть плохо, пусть со скрипом. Но растила. Вот только как простить, что в самый тёмный час она выбрала не меня, а своего мужика?
Ответа у меня нет до сих пор. Обида — как заноза, глубоко. Сердце рвётся на части. Может, когда-нибудь и смогу простить. Но сейчас — нет. И, наверное, не должна.