Каждый вечер, ровно в шесть, Игорь Николаевич усаживался у окна. Ни минутой раньше, ни позже. Будто внутри срабатывал незримый механизм, запускавший неизменный ритуал: вскипятить чайник, взять потрёпанную книгу, устроиться на вытертой подушке у подоконника. На нём стояла дымящаяся кружка, лежала книга, а в уголке стекла оставалось мутное пятно от дыхания — след холодной московской осени. Комната купалась в жёлтом свете старой лампы, а за окном постепенно сгущались сумерки. Телефон молчал. Телевизор не включался. Игорь смотрел во двор — в свой маленький, живой театр, где каждый жест, каждый шаг был частью знакомого спектакля.
Ему было шестьдесят восемь. Пенсия скромная, здоровье — как русская зима: то мороз, то оттепель. Давление шалило, суставы ныли, но он держался. Жил один. Жена ушла пять лет назад — тихо, во сне, без страданий, как потом сказал врач. С тех пор дом звучал иначе: скрип паркета, эхо шагов, густая тишина, будто налитая в каждую комнату. Дети разъехались: сын во Владивостоке, дочь в Польше. Звонили по праздникам, говорили скупо, словно отчитываясь. Приезжали ещё реже. Но двор — двор оставался верным, как старый пёс Жучка, что каждый вечер обходил свою территорию, не пропуская ни одного угла.
Двор был обычным, даже скучноватым: покосившаяся скамейка, тополь с облупившейся корой, несколько машин и заброшенная песочница, превратившаяся в свалку окурков и сломанных игрушек. Асфальт трескался, а весной лужи отражали только серое небо и безрадостные окна панелек. Но Игорь Николаевич знал этот двор, как собственное отражение. Замечал, кто выносит мусор, кто прячется за гаражами с бутылкой пива, кто выгуливает собаку, а кто делает вид, что идёт на работу, а сам слоняется без дела. Он читал их, как книгу, где сюжет давно известен, а герои не меняются.
Но главное — каждый вечер мимо проходила она. Женщина в тёмно-синем пальто. Высокая, с прямой спиной, аккуратно уложенными волосами и книгой в руках. Всегда одна. Без телефона, без наушников. Её шаги были будто ноты тихой мелодии, которую она несла в себе. Шла не спеша, но с внутренней уверенностью, словно точно знала свой путь. И каждый раз, проходя под его окном, поднимала взгляд. Иногда едва кивала. Иногда — чуть улыбалась. Лёгкой, почти невесомой улыбкой, будто дарила её только ему. И этого хватало. Этого было достаточно, чтобы вечер становился чуть теплее.
Он не знал, кто она. Сначала думал — новая соседка. Потом понял: она ни с кем не здоровается, её не видно в магазине, она словно появляется из ниоткуда. Ровно в шесть пятнадцать. Без опозданий, без изменений маршрута. В этом было что-то гипнотизирующее — постоянство, которого так не хватало в его жизни, где всё утекало сквозь пальцы.
Игорь Николаевич начал ждать. Готовиться. Надевал свежую рубашку, ещё пахнущую порошком, брызгал одеколоном, хоть и знал, что она не почувствует его через стекло. Заваривал крепкий чай, клал на блюдце три пряника, будто ждал гостя. Не обманывал себя. Просто хотел быть человеком, у которого есть ради чего жить. Не наблюдателем, а участником — пусть даже в этой тихой, почти незаметной пьесе.
Однажды её не было. Потом ещё день. Неделя. Тревога, как осенний ветер, заползла внутрь. Нельзя объяснить, почему её отсутствие стало похоже на потерю. Будто из мира выключили звук, без которого он оглох. Игорь Николаевич пытался читать, включал старый радиоприёмник, но всё казалось пустым. Как будто кто-то погасил свет в его театре.
На девятый день он вышел во двор. Впервые за месяцы — не в магазин, не в аптеку, а просто так. Сел на скамейку, чувствуя, как холод пробирает сквозь пальто. Смотрел, как ветер треплет ветки тополя, как кошка Василиса крадётся к подвалу. Подошёл к соседнему подъезду. Заглянул в чужие окна — там мигали экраны телевизоров, горели настольные лампы. Потом — к лавочке у почты. И вдруг увидел её.
Она сидела, сгорбившись, как школьница, укрытая тонкой кофтой, слишком лёгкой для ноябрьского ветра. Без своего пальто. Книга лежала рядом, раскрытая, но нетронутая, будто она передумала читать.
— Добрый вечер, — сказал он, и голос дрогнул, выдав напряжение.
Она подняла глаза. Улыбнулась — но в этой улыбке была грусть, тяжёлая, как мокрый снег. Словно слова давно не касались её, а тишина стала частью души.
— Я ждала, когда вы выйдете. А вы всё не шли.
Он присел рядом. Помолчал. А потом, будто выпуская из груди то, что копилось, произнёс:
— Я думал, вы исчезли.
— Я тоже так думала. Пока не поняла: нельзя исчезнуть, если кто-то тебя помнит.
Они сидели, пока двор не поглотила темнота. Мимо ходили люди, тени сменялись светом, в окнах зажигались и гасли огни. Скамейка казалась островком, где время замерло. Потом он предложил чай. Просто, будто всегда знал, что скажет это. Она посмотрела на него — пристально, словно проверяя, не случайность ли это, не вежливость ли пустая. Потом кивнула. Твёрдо, как человек, принявший решение.
Она согласилась.
Теперь они смотрели во двор вместе. В шесть. По-прежнему молча. Но тишина изменилась — стала мягкой, уютной, как старый плед. Пятно на стекле от дыхания стало больше. Чай заваривали крепче. Потому что теперь он был на двоих.