*Запись из дневника*
В тихом городке под Тулой шли последние приготовления к свадьбе. Настя, хормейстер, только-только окончила консерваторию. Её голос, годами шлифованный упорными занятиями, сиял, словно бриллиант под лучами солнца. В консерваторию брали лишь избранных — тех, чьё пение заставляло сердца замирать. Настя была среди них.
С утра в доме стоял переполох: платье, причёска, суматошные сборы. Потом — выкуп, без которого не обходится ни одна русская свадьба. Весёлый спектакль с шутками да прибаутками. Настя, смеясь, отбивалась от заданий жениха, а подруги подзадоривали её звонким хохотом.
После загса — традиционный объезд города, а затем и за его пределы, к реке, где золотились осенние берёзки. Но перед этим Настя настояла заехать домой — показаться бабушке Агриппине Петровне во всём свадебном убранстве. Старушке было девяносто три, в ресторан она, конечно, не поехала бы — возраст брал своё.
Ноги Агриппины Петровны болели с войны. В сороковые, ещё девчонкой, она застудила их, работая на заводе. Тяжёлые времена, не до детства было. Но сердце её не старело, а любовь к внучке была безгранична. Она любила Настю так, как могут только бабушки — без остатка.
Когда внучка приходила, бабушка не могла наглядеться. Родители при ней боялись даже голос повысить на Настю. Лишь заворчат — Агриппина Петровна сразу их осаживала: «Тише! Её любить надо!» И всё — родители замолкали. Бабушка верила: Настю нужно беречь. Жизнь и без того жестока, а чужие люди редко жалеют так, как родные.
И вот внучка выходила замуж. Агриппина Петровна, несмотря на боль, решила встретить её во дворе. Надела лучшее платье — тёмно-бордовое, с ручной вышивкой, натянула старые бусы, что хранила с молодости, повязала платок. С трудом дошла до скамейки у подъезда, села — и замерла в ожидании, словно перед первым свиданием. К ней подсели соседки-старушки, завели разговор о былых свадьбах, о мечтах, что ушли вместе с молодостью.
Во двор вкатили машины, украшенные лентами. Из первой вышла Настя — в белом, словно лебедь. Рядом — жених, Дмитрий, статный, как молодой дуб. За ними — гости, смех, шум.
Агриппина Петровна не сдержала слёз. Радость и горечь смешались в её сердце. Девяносто три года… Пора уходить, а она ещё здесь, любуется внучкой, своей гордостью. Настя подбежала, прошептала что-то подругам — и вдруг те выстроились полукругом перед старушками. И запели.
Их голоса лились, как Волга весной — мощно, чисто. Пели фронтовые песни, те самые, что звучали в юности бабушек, когда мир рушился, но сердца всё равно пели о любви. Настя стояла в центре, и её голос парил над другими, как чистый колокол.
Во дворе затихли. Прохожие останавливались, недоумевая: откуда в этом заурядном месте такое чудо? Но это юность пела для старости — пела о её войне, о потерях, о любви, что пережила всё.
Агриппина Петровна сидела, сжимая платок. Хотела держаться, но слёзы лились сами. То плакала, то утиралась, то снова плакала. А на душе было тепло. Потому что молодые пели их песни. Значит, у юности есть память. Есть сердце.
И пусть не возлагали цветы к памятникам — не страшно. Памятники каменные, а здесь, на скамейке, сидели живые души, прошедшие через ад. Они заслужили эту песню. Заслужили этот миг, когда молодость склонилась перед их жизнью.
*Вывод: иногда самое важное — не громкие жесты, а тихое, искреннее “я помню”.*