На погосте пахло мокрой травой и оттаявшей глиной. Весна тут всегда задерживалась, словно смерть не хотела отпускать свою власть. Деревья стояли голые, с едва набухшими почками, и выглядели оцепеневшими, будто люди после поминок — потерянные, не знающие, куда идти.
Алексей стоял у могилы деда, сжимая в руках венок с потускневшей лентой: «Помним, скорбим». Внутри у него было пусто — ни горя, ни облегчения. Всё застыло, как лед на реке: сверху гладко и холодно, а в глубине — невидимое движение. Вспомнилось, как в детстве прятался от дедовского ремня в сарае за ржавыми лейками, а мать кричала с крыльца: «Лёша, не зли его!» Тогда страх смешивался с обидой, но больше всего — с чувством, что его никто не слышит.
Деревня умирала. Из пятнадцати домов жилыми остались единицы. Крыши проседали, как спины стариков, заборы косились, будто их ставили второпях. Детского смеха не было слышно, и даже запах свежеиспечённого хлеба исчез. Молодёжь разбежалась — кто в город, кто за границу, не оглядываясь. Старики уходили один за другим, словно по какому-то расписанию. Оставшиеся бродили с потухшими глазами, будто часовые, которым уже не дождаться смены.
Алексей уехал двадцать лет назад — сначала в училище, потом в армию, а после — на заработки в Красноярск. Теперь вернулся. Дед умер внезапно, соседка Татьяна позвонила: «Приезжай, уже остыл».
Думал: похороню, дом продам — и точка. Был готов к сырости в избе, к запаху плесени, к старой фотографии деда с суровым взглядом. Ко всему, кроме… соседки Тани.
Едва узнал её. Девочка с косичками, что когда-то бегала за ним по лужам, теперь стояла у колодца с ведром — крепкая, спокойная, взрослая. Волосы заплетены в косу, руки в мозолях, но глаза — живые, с той же искрой, только теперь глубже, как река в половодье. Смотрела прямо, без лишних слов, но так, будто виде́ла его насквозь — и принимала, словно он и не уезжал.
— Надолго? — спросила она без улыбки, но тепло, будто знала ответ.
— Похороны, дом продать… — Он пожал плечами, отводя взгляд. — А ты-то чего здесь? Все же разъехались.
— А я осталась, — ответила Таня, переставляя ведро. Потом добавила: — Кто-то же должен был.
Он ничего не сказал. Её голос, ровный и твёрдый, будто сразу отнёс его к уехавшим. Это кольнуло, как заноза.
Вечером он не поехал в райцентр. Остался. Забил разбитое окно, вымыл пол, вытряхнул пыльные шторы. Наносил воды из колодца. Спал на старом диване, слушая, как за окном шелестит лес и перекликаются совы.
Через неделю продавать дом расхотелось. Алексей рубил дрова, чинил крышу, поправил забор. Утром пила пела, вечером пахло дымом и крепким чаем. Сидел на крыльце, глядя, как закат пробивается сквозь сосны. Таня приносила пироги, иногда заходила просто так — посидеть. Разговоры были редкими, но молчание с ней было тёплым, своим. Она вытирала пыль с полок, наливала чай, будто так и должно быть.
— Знаешь, Лёша, — сказала она однажды, глядя в окно. — Тут всё просто. Кто уехал — тому здесь и не место.
Слова прозвучали не как укор, а как констатация — холодная, как утренний иней. Они задели. Будто его уже причислили к тем, кто выбрал «не здесь».
Он остался. Прошла весна, лето, наступила осень. Привык вставать с рассветом, знал, где лежат спички, когда гаснет свет. Починил баню. Завёл кур. Сложил поленницу, перекладывая дрова просто ради порядка. Нашёл альбом с мамиными фотографиями — и впервые за годы заплакал. Тихо, будто что-то внутри сломалось. Или, может, наоборот, срослось.
Когда приехал покупатель, Алексей отказал. Не стал объяснять, просто сказал: «Не продаётся». Мужик с усталыми глазами пожал плечами, сел в машину и уехал, оставив за собой шлейф пыли и запах солярки.
— Ну и что теперь? — спросила Таня, когда он вернулся. — Останешься?
Он кивнул. Без пафоса, без громких слов — просто «да». Её лицо не изменилось, но глаза потеплели, как солнце сквозь туман. Она посмотрела на него чуть дольше, будто впервые разглядела.
— Ну и ладно, — сказала она. — Кто-то же должен остаться.
И добавила, с лёгкой улыбкой, почти шёпотом:
— Ты — тот, кто остался.