**Переосмысление жизни Ярославы**
Ярослава замерла у окна, глядя на мокрый от дождя Петербург. «Нам надо пожить отдельно», — слова её мужа Леонида ещё звучали в ушах, как отголосок далёкого грома. На подоконнике остывала четвёртая за вечер кружка глинтвейна — её верное средство, когда нервы сдают.
«Нам надо пожить отдельно», — сказал он, будто обсуждал прогноз на завтра или тарифы ЖКХ. Так же буднично, как замечал: «Снова пережарила котлеты» или «Когда наконец выбросишь эти старые журналы с балкона?»
В комнате гудел старый телевизор, купленный на их первую свадьбу. Тогда они спорили — она хотела компактный, он требовал «солидную» модель. Теперь он просто фонил, как их жизнь — монотонно, уныло, без искры. Ярослава поправила воротник потрёпанного кардигана — такого же невзрачного, как половина её гардероба.
Двенадцать лет. Утренний чай для него — ровно в семь, без сахара, с лимоном. Рубашки — отглаженные под линеечку. Носки — свёрнуты попарно. Пельмени — каждое воскресенье, потому что «так принято».
Она вспомнила, как познакомились на свадьбе друзей. Он подошёл, улыбнулся: «Девушка в красном, можно пригласить вас на вальс?» Тогда она ещё носила яркие платья и смеялась так, что слышали все вокруг.
— Яся, ты слушаешь? — голос Леонида вернул её в реальность. — Мне нужно пространство. Время подумать.
Она кивнула, разглядывая трещину в штукатурке — тонкую, как нитка. Три года собирались сделать ремонт, но Лео всегда находил причины: то денег нет, то «давай после Нового года».
— Возьму квартиру у метро, — продолжал он, барабаня пальцами по столу. — Буду заезжать за вещами. И… возможно, это пойдёт нам на пользу?
«Нам». Она отметила это слово. Всегда «нам», «мы», но решал почему-то он.
— Хорошо, — её голос прозвучал ровно.
— Хорошо? — Леонид нахмурился. Ждал истерик, слёз, чего угодно, но не этого. — Просто… хорошо?
— Да, — она сделала глоток холодного глинтвейна. — Когда переезжаешь?
Лео замялся, смотря на неё с непривычным недоумением. Потом пожал плечами:
— В воскресенье. Риелтор уже подобрал варианты.
«Значит, давно готовился», — промелькнуло у неё, но вслух она ничего не сказала.
Вечером, собирая его вещи, она натыкалась на осколки их прошлого. Вот галстук, подаренный на восьмилетие свадьбы. Рядом — запонки от тёщи, папка с бумагами, потрёпанный ежедневник. В нём — список её «недостатков», выведенный его каллиграфическим почерком: «слишком эмоциональна, забывает выключать свет, плохо варит борщ…»
Этот список попался ей случайно полгода назад. Тогда она проплакала всю ночь. А утром встала и приготовила его любимые сырники — «как у мамы».
Теперь, складывая его рубашки в коробки, она чувствовала странное облегчение. Будто с каждой упакованной вещью воздух в квартире становился свежее, а тяжесть на душе — легче.
— Заеду в среду за пальто, — бросил Леонид, стоя в дверях с чемоданом. — И не забывай поливать фикус. Бабушка его обожает.
Она кивнула. Фикус — «подарок» свекрови. Ярослава его ненавидела: громадный, с липкими листьями, вечно осыпающий пыльцу. Но ухаживала, переставляла, удобряла — «как положено». Сейчас, глядя, как Лео проверяет карманы — кошелёк, ключи, телефон, — она думала только о фикусе.
— И… не кисни, — добавил он с привычной снисходительной улыбкой. — Займись чем-нибудь. Может, на курсы кройки запишешься? Или на вязание.
Дверь захлопнулась. В прихожей остался шлейф его одеколона — терпкий, с нотками пачули. Тот самый, что она дарила ему каждый год, потому что «зачем экспериментировать».
Ярослава медленно выдохнула, прислонившись к стене. Внутри было пусто. Не больно, не страшно — просто тихо. Невероятно тихо.
Она включила свет в зале и остановилась у книжной полки. На кухне тикали часы, но теперь их звук казался другим — не раздражающим, а просто отмечающим время. Её время.
Первую неделю Ярослава просто отсыпалась. Приходила с работы, падала на диван и спала до рассвета. Будто тело наконец получило право остановиться, вырваться из бесконечной гонки за чужими идеалами.
В субботу позвонила подруга Алиса:
— Ясь, ты где пропадаешь? Может, в «Бродячую собаку»?
— Не могу, — начала было Ярослава и вдруг замолчала. Почему «не могу»? Никто не ждёт её дома с упрёками «где шлялась?» или «опять кофе впустую тратишь».
Через час они сидели в уютной кофейне, укрывшись от осеннего ветра. Алиса рассказывала о новой выставке, а перед Ярославой стоял кусок тирамису — воздушный, с кофейной горчинкой, совершенно «запретный» по меркам «правильного питания».
— Ты какая-то… спокойная, — заметила Алиса. — Усталая, но умиротворённая?
Ярослава пожала плечами:
— Лео ушёл. Хочет пожить отдельно.
— И как ты?
— Как в лифте, когда он резко трогается. И страшно, и любопытно.
Вернувшись домой, она впервые ощутила тишину — не давящую, а уютную. Никто не ворчал на её покупки, не вздыхал над раскрытым ноутбуком, не требовал «расскажи, как день», чтобы тут же перебить своими новостями.
В воскресенье она проснулась в полдень. Не в шесть, чтобы успеть на рынок за «свежим мясом для бульона». Просто в двенадцать — потому что захотелось. Сварила растворительный кофе, который Лео называл «отравой», и вышла на балкон.
Осень раскрасила Петербург в багрянец. Во дворе резвились дети, гремели велосипеды, кто-то наигрывал на гитаре «Кино».
Позвонили из УК:
— Ярослава Олеговна? Вы обращались по поводу протечки. Сантехник может зайти.
Раньше она бы сказала: «Подождите мужа». Теперь ответила без раздумий:
— Пусть заходит.
Пожилой мастер в заляпанном комбинезоне быстро разЯрослава взглянула на фикус в углу, решительно подошла к нему, вытащила из горшка и выбросила в мусорный chute, чувствуя, как вместе с ним навсегда уходит что-то ненужное, освобождая место для новой жизни.