— Ты, Михалыч, главное — по совести живи. Чтоб потом в зеркало без стыда смотреть мог, — Анна Ивановна поправила китель супруга, ласково коснулась его щеки и заглянула в его суровые, серые, как зимнее небо, глаза, в которых читалось знакомое волнение.
Что бы ни болтали за спиной, какие бы сплетни ни плели, она знала своего Николая как свои пять пальцев. До последней морщинки на лбу, до самого потаённого чувства, до немого вопроса в душе. Рядом — тридцать лет. Прошли всё: московскую сутолоку, бесконечные переезды, глушь, где зима длинная, а лето — словно вспышка. Да чего уж — по всей стране мотало. Но выстояли. Дом срубили, из сосны, крепкий. Запах смолы заглушал даже самую горькую тоску.
Детей Господь не послал. Внуков — и подавно. Зато друг друга — даровал. Не на миг, а на всю жизнь, в радости и в печали, на службе и в быту. А пересуды… Люди — что лист осенний: пошуршал, покружился и упал. Переживут. А не переживут — ну и ладно. Важно, чтоб душа чиста была.
Вот только псы… эти самые псы…
Уже месяц, как в отделе только о них и говорили. О семи служебных собаках, которых по приказу надо было «утилизировать». То есть — прикончить. Старые, отдавшие службе всё. Кому они теперь? Кормить — не на что, оставить — негде, а приюты переполнены. Кто ослушается приказа? Никто. И полковник Седов — не ослушался.
Зачитал приказ, спросил — не возьмёт ли кто собак под опеку. Тишина. Лишь ветер гулял по подоконникам. Тогда он кивнул и велел вызвать ветеринаров.
Вот и всё. Жёстко. По-военному. Как он привык.
Седов… Камень. Прозвище «Седой» прилипло к нему сразу, как только приехал он из Питера в эту глушь. Осанка гордая, голос — сталь, взгляд — будто рентген. Видит насквозь. Прощения — нет. Только устав, только долг. Неудивительно, что за год половину старого состава сменил, новых набрал. Да, толковые. Да, честные. Но кто поверит, что у человека нет слабости? Нет ни капли тепла?
Вот и шептались бабы на лавочках: «И правильно, что детей у него нет! Какой из него отец? Замучает их своей строгостью. Не заслужил он детей. Не достоин!»
А в это время Николай Васильевич стоял во дворе части, глядя, как в белый фургон грузят последнюю клетку. В ней сидел пёс — белый, словно первый снег. Барсик.
Чёрные глаза его — словно угольки — смотрели на полковника с немым вопросом. Будто ждал: объясни. Объясни, почему нельзя остаться. Почему нельзя жить. А Седов молчал.
— Поехали, Ваня, — глухо бросил он шофёру и сел в служебный «уазик». Фургон тронулся и медленно выехал за ворота, под колкие взгляды сослуживцев. Кто-то зло прошипел: «Так ему и надо! Седому — сухой конец. Пусть теперь с этим живёт».
Фургон доехал до ветлечебницы. Проехал мимо.
Когда свернули на проселок, водитель молчал. Лишь руки дрожали. А когда машина остановилась прямо у калитки дома полковника, он не выдержал:
— Николай Васильич?.. Это… как?
— Приказ выполнен. Списал с баланса. А куда — это уже не твоя забота.
Полковник вышел. У калитки стояла Анна. Молча. В руках — платок, в глазах — тревога. Он кивнул и сказал:
— Разгружай. Будут жить тут.
— По совести, Коля?
— По совести, Аня.
Собаки одна за другой выходили из фургона. Осторожно ступали по двору. Принюхивались. Осваивались. Николай крепче обнял жену. А сам думал: «Не внуки, конечно. Но тоже шалопаи. Вольеры поставим. Будки утеплим. Доски ещё со стройки остались…»
Размышления его прервал шофёр.
— А что теперь людям говорить?
— А что? Пусть треплются. Людям — язык, собакам — хвост. Не угодишь всем. Я здесь нужнее. Аня одна с таким хозяйством не справится.
Шофёр уехал. Но вечером вернётся. Не по приказу. По совести. По велению сердца.
И не один. Придёт с женой и сыновьями. Позовёт Петровича из бухгалтерии, Серёгу из гаража, Машку с её двойняшками. И пироги принесут, и воду, и доски. И построят вольеры. Потому что нельзя так — по приказу — с живой душой поступать. Потому что Седой — не каменный. Он просто… по совести.
И если кто после этого осмелится сказать, что полковник детей не заслужил — пусть попробует. Сами языки ему вырвут. Потому что у Седова дети есть. Не по крови. По правде. По доброте. По сердцу.
А это — главное.