Сначала пропали варежки. Потом — ключи от квартиры. Затем — бабушкин клетчатый платочек. Можно было списать на старость, забывчивость, усталость. Но когда исчезла пятая вещь за месяц — шкатулка с её драгоценными напёрстками и катушками, которая всегда стояла на видном месте в зале, — Лидия Петровна не выдержала. Она опустилась на кухонный стул, чувствуя, как сердце колотится не от страха, а от нарастающей, глухой злости. Её маленький, привычный мир будто ветхая ткань, расползался по швам, и кто-то невидимый методично тянул за ниточки.
— Ну что, играем? — бросила она в пустоту, и голос дрожал не от слабости, а от вызова, звенящего, как морозный воздух за окном.
Квартира молчала. Лишь в коридоре тикали старые часы с маятником, отсчитывая секунды с неумолимой точностью. Лидия Петровна жила одна уже десять лет. Муж ушёл тихо, во сне, прямо в кресле, с раскрытой “Комсомольской правдой” на коленях. После его смерти она не переставляла вещи: тот же обшарпанный обеденный стол, те же ситцевые занавески, даже его кружка с надписью “Герою труда” осталась на месте — с отбитым краем и потёртой позолотой.
Сын приезжал редко, раз в три-четыре месяца. Привозил пакеты с гречкой, таблетками от давления, ворчал, что она не поднимает трубку, и уезжал, торопясь обратно в Москву. Его редкие визиты всегда были обрывочными — словно вырванными из плотного графика между офисом, ипотекой и детьми. Она не обижалась. Понимала: у него своя жизнь. Кивала, благодарила, провожала до двери и потом долго стояла в прихожей, глядя на облупившийся подъезд, пока тишина не становилась густой, как кисель.
Но месяц назад в доме поселилось что-то странное. Не сразу, не явно — будто невидимый портной начал потихоньку перешивать её реальность. Сначала появился запах — слабый, будто в углах тлеют сухие берёзовые листья, как в старом доме её бабушки в деревне. Потом — сквозняки. Занавески колыхались, хотя окна были наглухо закрыты. И тени. Они скользили по обоям, не совпадая с движением солнца, будто кто-то крадётся, не касаясь пола. Дом словно дышал чужими лёгкими.
Лидия Петровна молчала. Чаще сидела у окна, поджав ноги в стёганых тапочках, с остывшим чаем в гранёном стакане, глядя на заснеженные крыши тихого уральского городка. Вспоминала. Как отец учил её кататься на коньках, подхватывая, когда она падала. Как в лихие девяностые они с мужем сидели на кухне, слушая «Ласковый май» на кассетнике, и смеялись, пока не хрипели. Как впервые увидели сотовый телефон и спорили до хрипоты, как эта штука работает, пока не уснули, прижавшись друг к другу под одним одеялом.
А потом вещи стали пропадать. Сначала мелочи: пуговка от кофты, платок, заколка. Потом — важное: любимая брошь, очки, альбом с чёрно-белыми фотками. Без следа, без причины. Будто кто-то аккуратно вырезал кусочки её памяти, оставляя дыры.
— Куда ты подевалась? — вдруг спросила она тихо, и голос неожиданно гулко отдался в пустой комнате. Она замерла.
Из спальни донеслось: «Я здесь».
Голос был тихий, почти девичий, но не страшный. Просто чужой. И оттого — настоящий до мурашек.
Она не бросилась туда. Налила чаю, села, ждала. Смотрела на пар, танцующий над кружкой, словно в нём была разгадка. Потом встала, расправила плечи и вошла в спальню. Дверь скрипнула, будто колеблясь. Всё было на месте: постель заправлена, фоторамка с сыном-первоклашкой стояла на комоде. Но воздух изменился. Тишина была живой, будто кто-то затаился и ждёт. Присутствие — лёгкое, почти тёплое, как дыхание за спиной.
— Кто ты? — спросила она спокойно, без страха, словно знала — ей не сделают больно.
Ответа не было. Лишь скрип половицы, будто кто-то сделал шаг и замер.
На следующий день пропала старенькая тетрадка со стихами и адресами подруг, которых уже не было в живых. А вечером, вернувшись с кухни, она увидела на столе открытку. Без марки, без подписи. Всего два слова, выведенные дрожащей рукой: «Я здесь».
С того дня они стали жить вдвоём. Та — в углах, в шорохе штор, в тенях на стене. Лидия Петровна — в дневном свете, в стуке чайника, в звоне ложек. Они не разговаривали. Но однажды, открыв шифоньер, она нашла все пропавшие вещи. Аккуратно сложенные, будто их кто-то бережно собрал.
И тут её осенило: это не чужая. Это она сама. Та, которую забыла, заглушила — когда умер муж, когда сын уехал, когда дни стали серой вереницей. Та, что когда-то плясала под «Синий иней», писала письма в стол, мечтала увидеть море. Та, что исчезала понемногу с каждым «не сейчас», с каждым «потом».
Лидия Петровна накинула шаль. Она пахла нафталином и юностью. Выйдя на балкон, закурила — впервые за десять лет. Дым вился к небу, унося с собой груз лет, одиночество, чужую степенность.
Внизу падал снег. Мягкий, как пух. В его отсветах мерцали огни городка, будто сам мир шептал: «Я ждал тебя».
Куда ты исчезла? — подумала она. — Вот же ты. Нашлась.