Стой до пятницы
В среду утром Глеб впервые за три года не смог подняться с постели. Не из-за болезни, не из-за пробок, не из-за сломанного будильника. Просто внутри что-то сломалось. Он сидел на краю кровати в потрёпанном халате, который когда-то подарила ему Ульяна, и тупо смотрел на свои ноги, будто в этих неподвижных пальцах мог скрываться хоть какой-то смысл. Но ничего.
На часах было 8:23. Телефон мигал уведомлениями — «совещание через 35 минут», «отчёт сдать до 12:00», «оплатить ЖКХ». Всё, что ещё вчера казалось важным, сегодня вызывало тошноту. Он выключил экран. С кухни доносилось шипение чайника, словно квартира по привычке притворялась, что всё в порядке. Но Глеб так и не налил чаю. Встал, подошёл к окну, распахнул створку, вдохнул холодный воздух Москвы, достал сигарету — хотя бросал два года назад — и закурил. Руки дрожали. А потом — полились слёзы. Без рыданий, без стонов. Просто капали. Тихо, будто вытекало то, что слишком долго копилось внутри.
Глебу было 38. Он работал в IT, имел трёшку в Бутово, ездил в отпуск в Турцию, питался по расписанию, ходил в зал три раза в неделю. «Стабильный, успешный» — так он определял себя, пока всё не начало разваливаться. Точнее — гнить. Потихоньку, изнутри. Коллеги стали чужими, даже светские разговоры — мучительными, а каждый проект напоминал бессмысленный конвейер. Улыбки казались фальшивыми, встречи — ненужными, и каждое утро начиналось с одного вопроса: «Зачем?»
Ульяна — его бывшая — однажды просто сказала:
«Прости, Глеб, ты как мёртвый. Не знаю, есть ли в тебе что-то живое».
И ушла. Без скандалов, без драм. Просто собрала вещи и исчезла. Он не удерживал. Не умолял. Просто остался. Один. В квартире, где каждая вещь была выбрана вместе, а теперь казалась чужой.
В ту же среду он надел джинсы, куртку, вышел из подъезда и поехал не в офис, а в парк Горького — тот, где в юности пил с друзьями дешёвое пиво. Взял отгул, сославшись на мигрень. Купил кофе и сел на скамейку у пруда, где по воде шныряли первые утки весны. Просто смотрел. На людей. На собак. На детей. Впервые за месяцы — без мыслей о дедлайнах, без чувства вины за безделье. Он был никем. И это не пугало. Даже облегчало.
— Тоже сбежал? — раздалось рядом.
Он обернулся. Женщина. Невысокая, лет сорока, с тёмной косой и потёртым пальто с дырявым карманом. Голос у неё был тихим, как шёпот ветра. Не требовал ответа — просто был.
— Наверное, — ответил он. — А вы?
— Я сбегаю, когда внутри становится невыносимо. Сегодня как раз такой день.
Она представилась — Татьяна. Работала в библиотеке, растила сына-одиннадцатиклассника, давно в разводе. И каждый раз, когда становилось невмоготу, приходила сюда. Сидела. С книгой. Или без.
Они провели рядом почти час, обменявшись за это время парой фраз. Потом она встала:
— Я тут по средам и пятницам. Если что — приходите.
С той встречи Глеб начал заглядывать. Иногда — просто чтобы почувствовать, что он ещё жив. Иногда — чтобы послушать, как она читает вслух Бродского или Ахматову. Иногда — чтобы молчать. Но всегда — чтобы быть.
Татьяна была без пафоса. С ней не нужно было притворяться сильным. Не нужно было объяснять «зачем». Её присутствие было как старый дом — в нём можно просто существовать.
Через несколько недель он признался:
— Я снова чувствую, как в груди что-то шевелится.
— Хорошо, — улыбнулась она. — Значит, это не конец. Это новый виток.
Прошло полгода. Работа осталась прежней. И Глеб не превратился вдруг в счастливого идиота. Но он стал просыпаться не с тоской, а с вопросом: «Что сегодня будет?»
Он начал замечать в коллегах то, что раньше игнорировал — их усталость, их тревоги. Стал звонить отцу не на три минуты, а на двадцать. Достал с антресолей старую гитару. Даже написал Ульяне — не с просьбой вернуться, а со словами благодарности. И ощутил: пустота внутри исчезла.
А потом наступила пятница. Он пришёл к Татьяне. С яблочным штруделем в коробке. Просто так. Знал — обрадуется. Но дверь открылась — и он увидел её лицо, бледное, в слезах, с письмом в дрожащих руках. У сына — опухоль. Злая. Быстрая. Худая. Она не плакала — просто стояла, сжав кулаки до побеления костяшек.
Он не ушёл. Он остался. Был рядом, когда она падала без сил. Искал врачей, ночевал на жёстких больничных креслах, держал её руку, когда ей не хватало воздуха. Он не говорил «всё будет хорошо». Он просто говорил:
— Я здесь. Мы справимся. Вместе.
Прошёл год. Её сын пошёл на поправку. Снова смеялся, спорил о политике и о группе «Кино». Татьяна снова носила своё потрёпанное пальто и смеялась с хрипотцой — звуком, который Глеб теперь считал самым дорогим на свете.
А он… Он больше не искал смысл в таблицах. Не ждал выходных, чтобы сбежать. Он просто жил. Вдыхал утро. Пил кофе. И каждый раз, когда на душе снова становилось тяжело, вспоминал:
Иногда, чтобы выжить, нужно просто дожить до пятницы.
А потом — до следующей. И дальше. Пока не станет легче. Пока снова не начнёшь жить.