**Дневник. Возвращение.**
Когда Глеб Егоров вернулся в деревню, затерянную среди березовых лесов Вологодчины, ему показалось, будто здесь остановилось время. Воздух пропитался тишиной, осевшей в трещинах изб, в земле, в запахе прелой листвы под ногами. Всё было знакомо — покосившийся забор, колодец с ржавым ведром, старая рябина у калитки, — но что-то изменилось. В каждом камне, в каждой тени таилась щель, пропасть, оставленная ушедшим. Глеб шагнул по тропинке, усыпанной листвой, и замер у ворот.
Дом стоял, но словно ссутулился под грузом лет. Окна заколочены, крыльцо разваливалось, будто его топтали равнодушные сапоги. Одна доска болталась на гвозде, скрипя на ветру, как колокол, отсчитывающий забытые годы.
Прошло двадцать лет. С тех пор, как он сбежал — на рассвете, на допотопной “Волге”, с рюкзаком, набитым злостью. Тогда он не обернулся. Не написал ни слова. Будто вырезал память о деревне, как ненужную страницу.
Отец умер пять лет назад. Глеб узнал об этом случайно, из сообщения старого друга, написанного в мессенджер, который он почти не открывал. Коротко: «Похоронили тихо. Без тебя. Сначала ждал, потом махнул рукой». Без упрёков, но с тишиной, которая жгла хуже крика.
Он приехал не на похороны. Он приехал, потому что однажды осознал пустоту. Не книжную, не красивую, а настоящую — с острыми краями, с эхом, бьющимся о рёбра. Дыру, которую не замазать ни деньгами, ни городами, ни годами. Будто он потерял что-то, что всегда было рядом, — недосказанное, недочувствованное.
Глеб толкнул калитку. Скрип разбудил память: вот отец стоит на крыльце, зовёт его ужинать. Двор зарос крапивой, но он прошел, открыл дверь. Внутри пахло временем — сыростью, пылью и чем-то ещё, почти осязаемым, будто тоской. Стены помнили его уход.
Кухня застыла, как фотография. На гвозде висел отцовский тулуп — вытертый, пропахший табаком и зимой. На столе — потрёпанная солонка, газета с пожелтевшими буквами, обгрызенный карандаш. Глеб провёл пальцем по столешнице. Пыль легла на кожу, как печать опоздания. И будто эхо прошептало: «А всё-таки пришёл».
Ночью он разжёг печь — неумело, с матом, но пламя ожило. Сидел в темноте, слушая, как скрипят половицы, будто дом вздыхает после долгого сна. Вышел на крыльцо. Над деревней раскинулось звёздное небо — такое близкое, что казалось, можно схватить звезду и спрятать в карман. Он стоял босиком, чувствуя холод досок, и вдруг уловил запах — не табака, не листвы, а присутствия. Будто кто-то рядом, незримый, но родной.
Утром Глеб пошёл к реке. Той самой, где они с отцом ставили сети, спорили, кто первый увидит поклёвку. Где он в шестнадцать впервые выпил самогон, а отец, застав, молча вылил бутылку в кусты — не ругался, только взглянул так, что Глебу стало стыдно. Где началась их последняя ссора — глупая, но ставшая пропастью. Тогда он кричал, отец молчал. После этого они больше не говорили.
Берега заросли осокой. Вода была тёмной, почти чёрной. Глеб стоял у кромки, глядя, как течение уносит ветки.
— Далеко плывёт? — раздался за спиной хриплый голос.
Он обернулся. Бабка Агафья. С другого конца деревни. Лицо в морщинах, как кора старой сосны, глаза острые, как у сороки.
— Куда-то плывёт, — ответил Глеб. — Всё куда-то уплывает.
Бабка подошла ближе, прищурилась.
— Ты Игнатов сын. Егоров.
Глеб кивнул.
— С первого взгляда не признала. Говорили, насовсем смотался. Думали, не вернёшься.
— Я и сам так думал, — тихо сказал он. — Ушёл, будто навек. А потом…
— Пустота настигла? — перебила бабка. — У всех так. Бежишь, а она догоняет.
Она вздохнула, посмотрела на реку.
— Он сюда ходил. Перед смертью. Сидел, камешки кидал. Говорил: «Интересно, сынок помнит, как мы тут рыбачили? Или всё унесло?»
Глеб сглотнул ком.
— Помню. Даже как пахнет тиной. Даже как он ругался, когда я сеть порвал.
Бабка кивнула. Помолчала.
— Хорошо, что вернулся. Тут всё ни шатко ни валко, но когда кто-то возвращается — легче. Даже реке. А уж дому — и подавно.
Она тронула его плечо сухой рукой и ушла, опираясь на палку. Без прощаний, будто разговор ещё не закончился.
Глеб остался. Долго смотрел на воду. Она текла медленно, упрямо, не замечая ни людей, ни лет. Он достал из кармана фотографию. Он и отец. Оба молодые. Смеются. В тот редкий день, когда не ругались. У отца в руках удочка, у Глеба — банка червей, лицо в грязи, но счастливое.
Он смотрел на снимок дольше, чем хотел. Будто прощался не только с ним, но и с тем собой, которого больше нет. Потом опустил фото в воду. Река подхватила, закружила. Бумага качнулась, будто раздумывая — плыть или утонуть. И поплыла. Мигнула уголком, как прощальным жестом, и скрылась за поворотом.
Когда Глеб вернулся в дом, он знал, что останется. Не навсегда, нет. Но пока — здесь. Пока пахнет отцовским тулупом, пока трещит печь, пока река помнит его шаги. Пока в воздухе висит что-то недосказанное.
Иногда нужно вернуться, чтобы услышать то, что молчало годами. Чтобы не просто простить, а понять. Чтобы сказать то, что не успел. Себе, отцу, этим стенам.
И узнать, где замирает река. Или, может быть, где она начинается снова.