Внучке стыдно за нас с дедом… А ведь мы отдали ей всю жизнь
Когда вспоминаю, как всё начиналось, сердце ноет. Мы с Виктором стали бабушкой и дедушкой слишком рано. Нашей дочери Ольге едва стукнуло семнадцать, когда она родила Свету. Тогда в нашей деревеньке под Воронежом только и шептались: “Опозорились Сидоровы!” Мол, уж от кого угодно, но не от нашей семьи ждали такого — родители-то работящие, дом полная чаша, уважение в селе. Я тридцать лет проработала в конторе местного колхоза, Виктор вахтами на Крайнем Севере нефтяником мотался. Деньги водились, дочку в бархатах растили… Вот и выросла, видать, в мечтах, а не в суровой правде жизни.
Наша Оленька в детстве золото была. Олимпиады, стипендии, фортепиано, французский. А потом будто подменили. Замкнулась, огрызалась, на вопросы — бурчала себе под нос. А потом… В один день мир перекосило. Шестнадцать лет, а живот — как арбуз. Сначала думали — шутка. Потом — скорая, роддом, у меня гипертонический криз.
Её отец, мой Виктор, готов был порвать того щенка, но тот явился пьяный в стельку, даже имени дочки не запомнил. Увидел новорождённую Светку всего раз. Мы поняли: точка. Теперь мы — не бабушка с дедом. Мы — мама и папа для этой малышки.
Ольга тогда заявила, что хочет “начать с чистого листа” и смылась в Воронеж. Поступила, замуж вышла, живёт двадцать лет, будто ничего и не было. Детей не завела. Свету брать отказалась: “Он не примет чужого ребёнка”. И не приняла. А мы с дедом стали родителями заново. Только уже без молодых сил.
Когда Свете исполнилось семь, мы поняли — деревня не для неё. Продали дом, купили двушку на окраине райцентра, устроились сторожами, лишь бы пенсию заработать. Перебрались. В деревню — только за соленьями да картошкой. Всё — ради неё.
Репетиторы, музыкалка, экскурсии — сами в обносках ходили. Я одно пальто пять зим носила, Виктор кирзовые сапоги скотчем заматывал. Зато у Светы всегда были новейшие телефоны, ноутбуки, путёвки в Турцию. Когда поступила в институт — продали огород, чтобы отправить её на стажировку в Прагу. Потом — Берлин. Потом — шикарная работа в Москве.
Мы гордились. Верили — не зря. Всё ради неё.
А потом началось…
Сперва перестала звонить. Потом отвечала сквозь зубы. Потом — тишина. На улице, если встречала — делала вид, что не знает. Как-то в торговом центре её увидели. Обрадовались, замахали. А она, брови домиком:
— Простите, вы, кажется, меня с кем-то перепутали.
Я тогда расплакалась. А она вечером пришла и бухтит:
— Бабуля, ну не дуйся. Ты ж понимаешь — я теперь в другом кругу. Ну что я им скажу? Что ты в деревне грядки копаешь? А дед про радикулит после вахты ноет? Это же моветон…
Моветон ей мы.
Мы с Виктором ту ночь не спали. Он курил на балконе, будто паровоз, а я ревела в подушку. Не просто из-за обиды — из-за предательства. Ведь мы же не чужие. Мы её на руках выносили. Мы ночами у кроватки дежурили, когда она болела. Мы последнее продавали, чтобы у неё были шансы.
Потом появился жених. Познакомила только когда понадобились поручители по ипотеке. До и после — ни чаю вместе, ни спасибо. Свадьбу устроили в клубе — нас даже не позвали. Объяснили: “Только для своих”. Фотки в соцсетях смотрели. Она — в белом, сияет. А вокруг — одни незнакомые лица.
Недавно собралась с духом, выложила всё. А она фыркнула:
— Бабка, вы — вчерашний день. У меня новая жизнь.
Виктор тогда сказал:
— Пусть летит. Мы своё отработали. Только пусть не забывает — у каждого самолёта бывает обледенение. Когда лёд крылья сковывает — только родные на подмогу приходят.
Остались мы вдвоём. Старики, да. Из глубинки, да. Но с сердцами, где для неё место осталось, хоть она его и вычеркнула. Пока живы — она не одна. Хотя давно делает вид, что нас не существует.
И только ночью, когда свечку у иконы зажигаю, шепчу одно: лишь бы не пришлось ей однажды искать тех, кто её ждал… да не дождался.